МОНАХ

    Казалось бы, всё успокоилось, стихла страна, рассеялась мирно нависшая было гроза. На площади в центре Москвы полыхает монах, идущие мимо старательно прячут глаза. У них телевизор и прочий домашний уют, у них ежедневные дрязги и склоки с женой, они, если выпьют, народное в голос поют, они на коллегу доносы строчат за спиной. Но в них просыпается гордость, когда персонаж с задатками лидера что-то вещает с трибун, они говорят: он — из наших! Нет, проще: он — наш! — на плечи чужие свою возлагая судьбу. А он ни при чём, он действительно — просто из них, он вышел за хлебом и был их потоком снесён, и стал неожиданно выше мышиной возни, и лишь на трибуне вдруг понял, что это не сон.

    А где-то в проулках от холода тухнет ОМОН, им хочется выпить, но стоп! — на работе нельзя. Они-то как раз понимают, что это не сон, поскольку сомнения вычетом премий грозят. И кто-то тихонько бурчит, мол, на площадь пора, размяться, согреться чутка, подрумянить лицо; их деды ходили в атаку с бесстрашным «ура», они — молчаливо, как свора живых мертвецов. Приходит приказ: ожидать. Молодой капитан выходит из ПАЗа: становится тесно внутри, другой говорит — ты куда, без приказа — куда? А тот отвечает: послушать, что он говорит. И слушает молча, и слово летит над Москвой, теряется в снежном буране и стенах Кремля, и зрители слышат лишь мутный отрывистый вой, и думают: «скоро закончит» и «холодно, бля». Одно лишь спасает случайного лидера масс от мрачной работы в Сибири на колке руды — сидящий за тёплыми стёклами правящий класс не видит его через чёрный монашеский дым.

    Затем все расходятся, мирно спускаются в быт. У всех — телевизор и прочий домашний уют. Трибунный оратор до будущей встречи забыт. Пришедшим — по кружке с гербом, над столицей — салют. И правящий класс гарантирует: скоро весна, и вновь обещает чуть-чуть посидеть и уйти. На площади в центре Москвы полыхает монах, и голая девочка с криком бежит в объектив.

        ТРИБУНАЛ

Полковник N. идёт под трибунал
С сознанием исполненного долга,
Его несёт сверкающая «Волга»,
За стёклами беснуется весна. 
Он виноват, а в чём — они решат. 
Наверное, в прокашлянном приказе
Сложить шотганы, выползти из грязи — 
И предложить врагу на брудершафт. 
Наверное, в осипший мегафон
Среди небрежно брошенных винтовок
Напрасно он про Рождество Христово, 
Про то, что убивать — не комильфо, 
Наверное, он зря вот так, вразрез
С понятием о чести офицера,
Пил самогон с утра без всякой меры,
А после вдруг командовать полез. 

Но мы-то знаем: такова война,
И если время отмотать обратно,
Он скажет точно так же: ну и ладно,
Напьётся и пойдёт под трибунал.

        ХАРОН

Харон уже тысячу лет как забросил ялик, 
застряло весло в шебаршащемся камыше — 
от местного Брайтона, где мы с тобой гуляли, 
от грязного пляжа не ходит давно уже
последний паром, возвращающий эмигрантов 
в предсмертную жизнь из достигнутых райских кущ,
нашли новый дом малыши капитана Гранта, 
сорвав по пути заменивший утрату куш.

Старик окосел, облысел, одряхлел порядком, 
сидит на пригорке и смотрит в пустую даль,
и что-то строчит в бесконечной своей тетрадке, 
и взгляд проходящего тычется в «никогда». 
А я не звоню. Растираю обиды в ступке, 
дроблю на слова и откладываю их впрок,
и несколько центнеров — вес телефонной трубки, 
куда там поднять, много проще спустить курок.

Коплю перебои, провалы, обломы, взрывы,
коплю обещания, брошенные зазря,
кладу их в копилку, придавливая позывы
достать и потратить, — не бойся, мол, не сгорят. 
И так всё ползу, как улитка, но вниз по склону,
на солнце гляжу сквозь слегка закопчённый цейс
и думаю, сколько смогу заплатить Харону
за то, что он всё же пойдёт на обратный рейс.

         АДМИРАЛ

Безнадёжностью дышат ритмично звенящие рельсы,
Безысходностью тянет от пылью прошитых оград.
Символизмом горят заголовки желтеющей прессы,
Претворившей в реальность посредственный бал-маскарад.

Эти новые лица красны, широки, крутобровы,
Хороши, как квадрат, по углам не вписавшийся в круг, — 
И вы нервно находите в них, госпожа Тимирёва,
Чуть заметное сходство с мужчинами бывших подруг. 

      Приспособились все, то ли маузер повесив на пояс,
      То ли маузер повесившим тело навстречу разъяв,
      Но когда всё застыло, остался в движении поезд,
      Пассажиры его и весенняя трель соловья.

      А с последним не сделаешь зла: он поёт, как умеет
      Равнозначно пронзая душонки с обеих сторон, — 
      Но с одной стороны за окном тишина каменеет,
      А с другой его трель превращается в пушечный звон.

И пускай безнадёжностью дышат звенящие рельсы,
И пускай безысходностью тянет от тёмных оград — 
Если поезд идёт, значит, время пока ещё есть и
Остаётся естественный шанс дотянуть до утра.

И когда вы поймёте, что время проснуться настало,
Что за мёртвым окном незнакомые звёзды пестрят,
Прикоснитесь губами к небритой щеке адмирала
И, целуя его, заслужите свои лагеря.