ИГРА В КЛАССИКИ

Мне что Кортасар, что Альмодовар — одна и та же латинская блажь;
       По мне должно быть — бутылка виски, немного льда и пустой стакан.
И если ты для меня готова, тогда всё просто как «отче наш»,
       Тогда поедем в их странный город, в себя впитавший века. Века

       Летят нещадно, глотая перья, сжигая рукописи в огне,
              Сжижая газы, варя из наций какой-то дьявольский буйябес,
       Но нам не страшно, мы всё отпели и смотрим вспять на себя извне — 
              Из наших мерзостных эмиграций, из наших средней насидки мест.

Мне что Лапландия, что Мальорка — одна и та же курортная дрянь;
       По мне должно быть — моя футболка, под ней дрожащий изгиб груди,
И от Челябинска до Нью-Йорка во всех столицах пролётных стран
       Твоя потерянная заколка шепнёт на ухо — найди. Найди

       В иных кантатах и фугах Баха, среди безумной системы нот,
              Среди промышленных магазинов, среди Спанч Бобов и киберкниг
       Меня, покуда не стал я прахом и с головой не ушёл в кино,
              Меня, одетого лишь в резину, во всех несчастьях своих вини.

Мне что движение, что стоянка — одна и та же залётная вошь
       Меня кусает, дерёт изнанку, ползёт по коже и греет кровь,
По мне должно быть — танцуй, испанка, играй гитара, меня не трожь,
       Звените, пальцы, стучите, банки, краснейте, рожи, ломайся, кров.

       Ломайтесь, стены, крушите мебель, сдирайте кожу, пока даю,
              Иди на шорох, моя игрушка, иди на грохот, на запах дня,
       Приём, цветок, отвечает стебель, приём, корма, отвечает ют — 
              Стреляй в меня из гарпунной пушки, и ни за что не бросай меня.

         РУКИ И ЛИЦА

Не чураясь порой перейти на истошный крик, 
На изысканный шёпот, на чёткий ритмичный стук,
Ты внезапно приходишь к ответу: Бог многолик. 
А потом понимаешь: к тому же он однорук.
То ли правая длань под небесный попала серп,
То ли левая длань между облачных шестерён,
И Господь неожиданно стал белым ликом сер,
Понеся бестелесный, но явный вполне урон.

Как молиться теперь, понимая, что никогда
Он в ладони тебя не возьмёт, не прижмёт к себе,
Потому что проруха случилась, пришла беда,
Точно первая ласточка в длинной цепочке бед.
И — что главное — это пришло не из умных книг,
Не из старых трактатов раздался чуть слышный звук — 
Это ты, лично ты осознал, что Бог многолик,
Но при этом — ни капли сомнения — однорук.

Он смотрел на себя, на культю, потому как свет
Или тьма, не поймёшь, ещё только к разделу шли,
И ты знал, что по сути проблемы для Бога нет,
Что он сделает крюк из материй твоих молитв,
И одной лишь рукой он разделит и свет, и тьму,
И одной лишь рукой он создаст и тебя, и мир,
Потому как всегда приходилось всё — одному,
А теперь будет проще с помощниками — людьми.

Так, когда потеряешь ты руку и будет крюк,
Или меч, или скальпель, цепляй им, копай, коли — 
Просто вспомни о том, что хотя твой Бог однорук,
Он сумел тебя сделать, поскольку он многолик.
И он тянется правой рукой изничтожить тьму,
И он тянется левой рукой подхватить твой свет,
Протяни свою руку, какая ни есть, — ему,
Потому что другой у него, как известно, нет.

         ОБЪЯЛИ МЕНЯ ВОДЫ

Человеку, живущему в домике у ручья, 
нравилась лодка, поскольку была ничья,
и на ней можно было плыть на далёкий север,
только в доме плакал навзрыд его странный сын,
он всегда скандалил, если сидел один,
неудачно взошли отцовские, знать, посевы.

Человеку, живущему в хижине у воды,
нравилось время, вспарывающее льды,
потому что оно означало весну и счастье.
И что самое главное, птиц заводил творец,
и они свиристели, и тут же смолкал малец,
и глазёнками хлопал, и плакал не слишком часто.

Человеку, живущему в раковине у скал,
нравилась трель комариная у виска,
нравился запах моря и шум прибоя,
мальчик рос, но при этом никак не хотел взрослеть;
из отцовских волос постепенно исчезла медь,
серебром сменяясь и наледью голубою.

И когда от удара в сердце отец умрёт,
а потом заснёт его сын, и накроет лёд
эту реку, скалы, время своим покровом,
вот тогда ты поймёшь, что у меня внутри.
Не стесняйся, подсядь поближе и посмотри.

То ли глупый мальчик, то ли седой старик — 
кто-то из них двоих мне диктует Слово.

         АНАТОМ

Ни слово, ни дело — ничто не пройдёт задаром,
Заплатишь за каждый стежок поперёк канвы — 
Чего ты хотела? Твой бог оказался старым,
Согбенным однажды — и впредь навсегда, увы. 
Иди по канату: всё это уже не в шутку,
Не будет, как прежде, он станет пуст и угрюм,
Как будто анатом, танцующий с проституткой,
Вдыхающий терпкий французский её парфюм. 

Оставь его номер, пусть будет всегда неубран,
Забудь эти ноты, глаза и помаду смой —
Лежи себе в коме, вставая из утра в утро,
Бредя на работу, а после опять домой. 
Какая утрата! — становится даже жутко,
Якшался не с теми — и хрупок стал как стекло, 
Как будто анатом, рисующий проститутку,
Вдыхающий время, которое истекло.

Запомни такого, каким он бывал доселе,
Весёлого мачо, взломавшего Новый Рим, 
И каждое слово, летящее мимо цели,
Лови на удачу и делай его своим. 
Он будет гранатой, он будет газетной уткой,
Пустой бандеролью, плывущей по воле нот,
Как будто анатом, целующий проститутку
В изъеденный молью открытый от боли рот.

         СОН

Там, где кончается власть антикварных книг,
Там, где лишь яркое небо над головой,
Ты, моя девочка, учишь чужой язык,
После чего совсем забываешь свой.

Впрочем, на что он сдался — сто лет пройдёт,
Все мы отбросим ненужное барахло.
Тело — антроподермический переплёт
Тщетно хранящий постылые гаммы слов.

            Там, где меркнут вереницы
            Снов, назойливых как зуммер,
            Мне уже полсмерти снится,
                        Как мне снится, что я не умер.
            Впрочем, так ведь может статься,
            Что post mortem будет слово — 
            Как же страшно просыпаться,
                        В первый раз и не ждать второго. 

Слово, которое было раньше иных,
Продано за пригоршню звонких монет
Тем, кто не знает ни совести, ни вины,
Впрочем, откуда им знать о том, чего нет.

Ты говоришь, мол, не нужно, не пой о том,
Как безнадёжность учит спускать курок. 
Я отвечаю: она же придёт в твой дом,
Лучше, когда ты заранее знаешь срок. 

            Там, где дождь вбивает спицы
            В спину до потери пульса,
            Мне уже полжизни снится,
                        Как мне снится, что я очнулся.
            Впрочем, так ведь может статься,
            Это просто признак лени.
            Как же страшно просыпаться, 
                        Зная, что ещё не в последний. 

Там, где кончается власть антикварных книг,
Там, где лишь яркое небо над головой,
Ты, моя девочка, учишь чужой язык,
После чего совсем забываешь свой.

Ну же, стирай эти буквы, ломай, сноси,
Дырка за дыркой свой внутренний мир буравь,
Только смотри не забудь: зазвенят часы,
Нужно опять просыпаться, и лучше — в явь. 

            Там, где меркнут вереницы
            Снов, назойливых как зуммер,
            Мне уже полсмерти снится,
                        Как мне снится, что я не умер.
            Впрочем, так ведь может статься,
            Что post mortem будет слово — 
            Как же страшно просыпаться,
                        В первый раз и не ждать второго.

         ДЕВУШКА С ФЕНИКСОМ НА ПЛЕЧЕ

Никогда не спрашивай их, зачем
Поменялся обычный расклад вещей,
   И в твою свободу вошла, хороший,
   Девушка с фениксом на плече.
Ни один ответа тебе не даст,
Даже тот, кого спросишь не в первый раз,
   Потому что они не знают тоже —  
   Ни тогда, ни в будущем, ни сейчас.

Они смотрят в мир со своих высот,
Они манну пьют или терпкий мёд
   И проблемы наши они решают
   Исключительно так, как самим припрёт.
Они могут выдать тебе совет, 
И сварить в твоей голове обед,
   Польза есть, конечно, но небольшая,
   Да и то раз в десять-пятнадцать лет.

Потому не спрашивай их, когда
Завелась в подкорке твоей беда
   Пусть летят свободно от солнца к солнцу,
   Посещая страны и города.
Пусть летят на пламя своих свечей,
Не следи за ними, забудь вообще,
   Измени обычный расклад вещей,
      Вот тогда в свободу твою ворвётся
         Девушка с фениксом на плече.

         ПОСЛЕДНИЙ АБРЕК

Проходит месяц, проходит год, минует за веком век,
На Яузе продолжается ледоход — 
И где-то в московских дебрях живёт последний абрек,
Никто ему не мешает — и он живёт.

Винтовку свою повесив на заржавевший шуруп,
Исправно отдаёт «Мосэнерго» дань,
И ест из железной миски китайский лапшичный суп,
Делая перерывы на Рамадан.

    Вот так мы тоже скрываемся в джунглях высотных домов
    Хронически нарушая законы гор — 
    Поскольку у нас не законы, а, извините, ярмо,
    И к слову сказать не язык уже, но арго.

    Машина с ведром на крыше и попадание в топ — 
    Чего ещё остаётся желать, дружок?
    Последний абрек перед зеркалом накатывает по сто
    И чувствует: между рёбер нещадно жжёт.

        Ты выйдешь в мегаполис и увидишь в ночи,
        Как Сити зажигает огни.
        Никто тебе не вынесет на блюде ключи — 
        Давай же, сам пойди и возьми.
        Но камни под ногами и сползающий сель
        Чуть слышно шепчут твой некролог:
        Нейтральной вряд ли стать уже твоей полосе — 
        Так делай её взлётной, стрелок.

Берёт ружьё, садится за стол, снимает приклад,
И смешивает натрий, бензин и ртуть,
И шепчет слова, которым учил согбенный мулла:
Простите, я не могу повторить их тут.

Затем надевает ватник, чистит кирзовые сапоги —
Отныне ему галстуков не носить,
Поскольку он понимает, что все люди вокруг — враги,
А значит, соответственно, волчья сыть.

    Он смотрит через стекло на клерков, высыпавших во двор,
    Глаза его нынче холодны как базальт,
    Затем выходит на улицу, передёргивая затвор,
    И падает у подъезда лицом в асфальт.

    И в скорую по мобиле звонит пробегающий клерк,
    Полиция чуть позже составит акт
    О том, что сегодня умер последний столичный абрек — 
    Жжение между рёбер поняв не так.

        Ты вышел в мегаполис и увидел в ночи,
        Как Сити зажигает огни,
        Как в галстуках по офисам сидят стукачи,
        Плевать им на тебя — извини. 
        Но камни под ногами и сползающий сель
        Пропели где-то твой некролог:
        Нейтральной вряд ли стать уже твоей полосе — 
        И взлётной тоже поздно, стрелок.

         СВОБОДУ ВСАДНИКУ БЕЗ ГОЛОВЫ

По первым крикам в сети — выходи на площадь,
Смотри, со всей столицы стёкся народ,
С упрёком смотрит маршал, смеётся лошадь,
Но ты кричи, широко раскрывая рот.

Как флаги над головами эффектно реют,
Как всё искрится от разноцветных лент:
Мы бьёмся за свободную Эритрею,
Мы бьёмся за свободный Сомалиленд.

        Смотри, выходит лидер, он в тёмной куртке,
        Лица его, если честно, не разглядеть,
        Пока народ повально не сдох от скуки,
        Он скажет всем: спасибо, мол, что вы здесь.

        Он скажет всем: спасибо, что вас так много,
        Красивый, сильный, умный не по годам — 
        Мы боремся за свободную ДР Конго,
        Мы бьёмся за свободный Южный Судан.

Мы смотрим на них, на их фальшивые мины
(Фрондисты смотрели так на Луи Конде) — 
Своею рукой выбирая Иди Амина,
Который берёт Бокассу себе в тандем.

И шепчутся тихо ослепшие ротозеи,
И нервно глядят в «Айпады», ногти грызя.
И маршальский конь украшает кирпич музея
Тенью, похожей на страуса на сносях.