ПАВШИМ ЗА ТРЕТИЙ РИМ

Меня называли богом и чёртом, и кем-то ещё другим, 
а я — всего лишь каждый четвёртый, погибший за Третий Рим. 
В меня стреляли, меня лупили, остались одни репьи — 
и в каждом городе по могиле, и все могилы — мои. 
Пока пикировались уроды на самом, поди, верху, 
я грудью падал на пулемёты и превращался в труху, 
я направлял жестяные крылья на вражеские строи, 
    мои останки в окопах стыли, 
    мои останки в траншеях стыли, 
    мои останки в землянках стыли, 
    в болотах — тоже мои.

Меня хвалили, меня ругали, где орден, где трибунал, 
а я ободранными руками оружие поднимал. 
Цевьё горело и жгло ладони, калечил приклад плечо, 
но я молчал, ведь мертвец не стонет, как не было б горячо. 
Пока смеялись в тылу ублюдки, ввязавшиеся в войну, 
я в недоформенном полушубке сидел у зимы в плену, 
а после полз под землёй с кротами и вламывался в бои: 
    мои подошвы Белград топтали, 
    Варшаву и Будапешт топтали, 
    мои подошвы Берлин топтали, 
    и Прагу — тоже мои.

Меня описывали в романах не видевшие войны, 
меня залили в гранит и мрамор, и в звон гитарной струны. 
Всё это правильно и почётно — на том до сих пор стоим — 
но я всего-то каждый четвёртый, погибший за Третий Рим. 
А впрочем — что тут, страна большая, нас хватит на бой любой, 
и если я всех мертвецов смешаю, то будет каждый восьмой. 
И те, кто жив, продолжают биться, и насмерть, как я, стоят. 
    Я вижу их и читаю в лицах: 
    Москва и Киев — мои столицы, 
    и Минск, и Рига — мои столицы, 
    и Вильнюс — тоже моя.

         ТРАВОЛТА

Из Парижа с любовью приезжает Траволта — 
Вероятно, начнётся неплохое кино;
Я безумно ленив и кошмарно разболтан —
И со мною все демоны в аду заодно.

Но Траволта не дремлет — а куда ему деться,
Достаёт из кармана чумовой пеппербокс,
Опускается в пятки моё глупое сердце,
Полагая, что в пятках — персональный Форт Нокс.

    Стреляй-стреляй, мой милый,
    Ибо в пулях — сила, 
    Отпусти в могилу
    Всех, подобных мне —
    Стреляй, стреляй, мой ангел,
    Как тебе по рангу,
    Ты и гроб, и Джанго,
    И трава, и снег.

Быть подобным Траволте размечтаться не вредно,
Впрочем, слишком полезным это тоже, увы,
Не назвать, и мой конь ослепительно бледный
Пролетает над пеплом погоревшей травы.

Ощущаешь давление? Я, не иначе.
Ощущаешь свободу? Приближается Джон,
Но не плачет ни мачо, ни, конечно, мучачо,
Каждый стоек, серьёзен и вооружён.

    Стреляй-стреляй, мой добрый,
    Ты похож на кобру,
    Ты красив и собран,
    Ты — король и крест.
    Стреляй-стреляй по целям,
    Мы подобных ценим
    И сдаём по ценам
    Для нездешних мест.

Я не знаю, в чём смысл, и я запутался в рифмах,
Так как рифмы, по сути, лабиринты из слов,
Мой корвет заблудился, натолкнулся на рифы,
Меня смыло за борт и в темноту унесло.

Вот тогда-то, в чудовищной пучине дефолта,
В гипоцентре событий и торнадо страстей
Я вдруг понял: когда сюда приедет Траволта,
Надо встретить его, как и всех прочих гостей — 

    Стрелять-стрелять по лицам,
    Стать слепым убийцей,
    С револьвером слиться,
    Превратиться в смерч.
    Стрелять до первой крови,
    Искать обиду в слове,
    Мрачно хмурить брови,
    Рассыпать картечь.

        Стреляй-стреляй, пока что
        Ты жив, и это страшно,
        Неуспех вчерашний
        Твою жизнь продлит,
        А я упал на камни, 
        Точно в воду канул,
        Точно в пропасть канул…
        В общем, я убит.

         ВАНДАЛЫ

В краю неведомом, на границе
Земли и моря, в чужих портах
Поют матросы, визжат девицы,
Царит веселье и суета.
Пляши, школяр, по тебе всё мало,
Не жди последних своих минут,
Когда в твой город придут вандалы
И к чёрту его сомнут.

   Но вот взмывает почтовый голубь,
   Из башни посланный стариком,
   Он видит город, пустой и голый,
   Лететь по адресу — далеко.
   И он садится в лесу, усталый,
   На ветку дерева отдохнуть,
   Спустя минуту стрела вандала
   Его обрывает путь.

Вот так в московской пустой квартире
Сидит на стуле Оксана М.
Она мечтает о никотине,
И это — меньшая из проблем.
До супермаркета полквартала,
Купить бы водки и сигарет,
Но в ванной женщину ждут вандалы — 
Других вариантов нет.

   Она уверена: бесполезно
   Сражаться с собственным сном. Теперь
   Осталась пара опасных лезвий, 
   Открыта ванной комнаты дверь.
   Она снимает халат устало,
   Снаружи — лучший из вечеров.
   Кромсают душу её вандалы,
   И в воду стекает кровь.

Вот так и я — безнадёжно болен —
Своё апноэ не льщусь прервать,
Сдавая город почти без боя,
Делю с врагами свою кровать.
Они двуглазы и пятипалы,
Они такие же, как и мы,
Но я-то знаю — они вандалы,
Бездушные дети тьмы.

   Давно себя ощущая лишним,
   Я чую скорбную правоту
   В прощанье с тем, что из моды вышло
   И не должно находиться тут.
   Жизнь стёрлась, смёрзлась, нечёткой стала:
   Засохший пряник, истёртый кнут…
   Пускай за нами придут вандалы — 
   И заново всё начнут.

         МАРИНА

На площадь ли выйти, на паперть ли выползти — важно ль!.. —
Когда всё смешалось, и мы очутились в нигде,
Скажи своё слово, воздвигни погост свой бумажный,
И там, в безнадёжности, между холодных людей
Повесься, Марина, в сенях на последнем гвозде.

Невольно стреляя словами в литых исполинов,
Невольно открыв от молитвы кривящийся рот,
Ты будешь прекрасной, прекрасной посмертно, Марина — 
Когда ты писала, что будет и слову черёд,
Ты тихо надеялась: он никогда не придёт.

      Так вот он пришёл, сорок первый,
      В станицу врываются танки,
      Ты плачешь над телом неверной
      Своей страны.
      А мальчик не может представить,
      Что вышла ты на полустанке;
      Слова на твоём кенотафе
      Верны.

Пришедший сюда обязательно будет без шляпы,
В потёртом пальто, с увядающей горсткой цветков,
С ним будет собака, хромая на заднюю лапу.
Он станет искать, то есть сделает пару кругов,
Но вряд ли найдёт, погрустнеет и будет таков.

А где-то внизу, под истлевшим от времени дубом,
Под чёрной горой, заслонившей сияющий свет,
Листок с недописанной строчкой, сердитой и грубой,
Расскажет о том, что тебя уже попросту нет,
Когда наступил твой черёд под давлением лет.

      Он просто настал, тёмный месяц,
      Пройдя мимо нас незаметно — 
      Осталось на гвоздик повесить
      Свою страну.
      Скажи: я отныне бессмертна
      Подобно источнику света,
      И всё, что взяла в долг у ветра,
      Верну.

         ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПОЦЕЛУЙ

Не забудь, что слово больше ранит,
Чем удар железного огня — 
Не кори, увидев на экране
В непристойном облике меня.
      Не бывает, знаешь, слишком близко — 
      Придвигайся, начинай разбой…
      …Поцелуй меня по-флорентийски,
      И тогда останусь я с тобой.

Всё так мрачно, серо и уныло
В духоте расплавленной Москвы.
Век назад иначе с нами было,
Но теперь закончилось, увы.
      Не оставив крошечной записки,
      Казанова бросился в прибой — 
      …Поцелуй меня по-флорентийски,
      Вот тогда останусь я с тобой.

Как любовник взгляд своей любезной,
Как рыбак — метрового сома,
Я ловлю на площади облезлый
Экипаж, готовый задарма
      Отвезти меня туда, где брызги
      Лучших вин стекают по плащу…
      …Поцелуй меня по-флорентийски,
      И тогда тебя я отпущу.

         КОНУРА
    Сокращённая песенная версия стихотворения

Лето поселилось во дворе, 
лето в сентябре и октябре. 
Пусть бы так, но девочка осталась 
до зимы в собачьей конуре. 
Девочка смотрела на дома, 
всё ждала, когда придёт зима, 
но зима никак не наступала, 
медленно сводя дитя с ума. 
Звали дети поиграть в серсо, 
весело крутили колесо, 
мама тихо плакала у печки, 
девочка сидела в будке с псом. 
Девочку манила тишина, 
маму покрывала седина, 
мерно зарастала ряской речка. 
А потом обрушилась война. 

      Серые мужчины в кителях, 
      лица, точно влажная земля, 
      шли вперёд по улицам посёлка, 
      громогласно родину хуля. 
      Призвала, мол, родина идти, 
      молча флягу прицепив к груди, 
      башмаки стоптать совсем без толка, 
      шапку потерять на полпути. 
      Впереди несли большой портрет, 
      лето продолжалось на дворе, 
      на портрет смотрела исподлобья 
      девочка в собачьей конуре. 
      На портрете было так темно, 
      как в ночном закрывшемся кино. 
      Вперивши в портрет глаза коровьи, 
      мама с папой пялились в окно. 

Пёс скулил, рычал, бросался вслед, 
молоко стояло на столе, 
девочка смотрела на солдата, 
а солдат смотрел на пистолет. 
Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, 
щурил близорукие глаза, 
только строй ушёл вперёд куда-то, 
распустив знамёна-паруса. 
Тем солдатом был, признаюсь, я. 
У меня была своя семья — 
мама, папа, младшая сестричка, 
пёс, петух, корова и свинья. 
Я вернулся, мать поцеловал, 
посмотрел на старый сеновал, 
на конюшню, старенькую бричку. 
А отца — убили наповал. 

      Только ежегодно в сентябре 
      вспоминаю сцену: на заре 
      смотрит на солдат, идущих строем, 
      девочка в собачьей конуре. 
      Смотрит, и глаза её пусты, 
      я боюсь подобной пустоты, 
      мы же проходили как герои, 
      а она предвидела кресты. 
      Девочку убили через год. 
      Шла чужая армия вперёд. 
      Псу пустили в лоб покатый пулю, 
      девочке — такую же в живот. 
      В церкви — одинокая свеча. 
      Хочется напиться сгоряча, 
      в конуре пустить слезу скупую. 
      И обнять собаку. И молчать.

         МИСТЕР ДЖЕНКИНС

Мистер Дженкинс садится в свой старенький «Остин»,
Закрывает окно, запускает мотор:
Дребезжат под капотом железные кости,
На соседнем сиденье — кобыла в пальто.
Она смотрит в глаза, мистер Дженкинс немеет,
Улыбается скромно, чуть дёргая ртом,
А она, с каждым мигом всё больше наглея,
Предрекает ему, что случится потом.

      А потом внезапно
      Машина вырастит крылья
      И, взревев цилиндром, отправится в смог
      И это значит — завтра
      На ветвях Иггдрасиля
      Появится новый бог…
      …повешенный бог.

Мистер Дженкинс идёт по какой-то дороге,
Непонятно зачем, непонятно куда,
На обочинах мерно храпят носороги,
И пасутся в полях носорожьи стада.
А кобыла в пальто, вопреки всем законам
Ему в спину вонзая прищуренный глаз,
Так похожа на ту, из-за чьих закидонов
Он забрался в свой «Остин» и пустил в салон газ.

      А потом внезапно
      Кобыла вырастит крылья
      И, заржав угрюмо, отправится в смог
      И это значит — завтра
      На ветвях Иггдрасиля
      Появится новый бог…
      …поверженный бог.

Мистер Дженкинс увидит за полем ворота
И ограду работы Виктора Орта,
И войдёт, и забудет земные заботы,
И разгладятся жёсткие складки у рта.
Он откроет глаза, и сверкающий даззлер
Обратит его мир в ослепительный миг,
Он захочет сказать, но красивые фразы
Превратятся в обычный младенческий крик.

      А потом внезапно
      Младенец вырастит крылья,
      И махнув на прощанье, улетит в окно
      И это значит завтра
      На ветвях Иггдрасиля
      Будет пусто, грешно и смешно.

         ПЧЕЛА

Сегодня меня пчела ужалила в горло, 
И я показался себе практически голым,
Как будто я перед доктором на уколах,
А через стекло меня видят мои враги.
И я задыхался, пытясь халат набросить;
Распухшие связки душили мои вопросы,
Но чёрные люди точили чёрные косы,
И камень звенел, мол, сам себе помоги.

Сегодня я заблудился в гороховом поле,
И мне показалось, что поле во тле и моли,
Но я засыпал и мне снилось синее море,
И там без конца, без конца всё вода, вода.
И море блестело, смеялось и мельтешило,
Казалось не морем, а странной такой машиной,
В которой все шестерни-приводы-мышцы-жилы
Торопятся-катятся-тянутся в никуда.

     Бай-бай,
     Моя девочка, бай-бай.
     Засыпай в тайной комнате блеклого дома под птичье «курлы».
     Тик-так,
     Заигравшимся в триктрак
     Сон покажется крошечной точкой на горле от жала пчелы.

Вбейте флейту мне в шею, впуская воздух.
Знаю: поздно. Пусть будет хотя бы поздно,
Пусть он поёт последнюю песню звёздам —
Ярким-кипящим-ревущим-бьющим ключом.
Соло для флейты с оркестром: пчелиный улей.
Соло для пули с прикладом: обычной пули.
Соло для старых потёртых скрипучих стульев,
Время моё опечатавших сургучом.
Добрый доктор, не плачь. Я прошу, не надо.
Я заплачу, если это насчёт зарплаты.
Я соберусь, если это насчёт распада.
Только прошу тебя, доктор, не трогай пчёл.

     Бай-бай
     Моя песенка, бай-бай.
     Засыпай в тайной комнате блеклого дома под птичье «курлы».
     Тик-так
     Заигравшимся в триктрак
     Сон покажется крошечной точкой на горле от жала пчелы.

Сегодня я заблудился в гороховом поле,
И мне показалось, что поле во тле и моли,
Но вскоре заснул и во сне я увидел море
И с пеной его на уста мне легла печать.

Сегодня меня пчела ужалила в горло, 
И я ощутил себя абсолютно голым,
И понял, что нужно заканчивать жечь глаголом,
И лучше молчать
     Молчать
          Молчать
               Молчать

         СТАНЦУЙ МНЕ ФЛАМЕНКО
        Для романа «Законы прикладной эвтаназии»

Милая Майя, станцуй мне фламенко на площади перед дворцом,
Выстрели в сердце влюблённому в танец, возьми это сердце себе.
Бата де кола взовьётся по ветру, прикрыв на секунду лицо,
Стройные ноги твои обнажая, что в целом равно ворожбе.

Милая ведьма, моя байлаора, испанскою шалью свети,
Дерзко крути её, стан облекая, и веером нервно играй,
Это свободу любой хореограф зачтёт за начало пути — 
Что же в конце его — руки танцора, пора, байлаора, пора.

ПРИПЕВ:
     Вернуться к истокам,
     Познать своё тело,
     Забыть предрассудки
     Любого оттенка.
     Прекрасная дама,
     Позвольте несмело
     Стать вашим партнёром
     В системе фламенко,
          В полёте фламенко...

Милая Майя, четвёртой стихией сожги мой убогий покой,
Выйди на площадь, возьми мою руку, влеки за собою в восторг.
Правь меня, леди, кроши по живому, любовь разливая рекой:
Если мы знаем, где устье, то мы, безусловно, найдём и исток.

ПРИПЕВ: