|
 КАЗАНОВА
Улыбайся, дорогая, мне не верится, что это дожди,
Это слёзы, я уверен, что такое, расскажи, расскажи!
Почему ты опечалена, что ёкает так больно в груди?
Неужели что-то с Максом? Всё нормально, вроде он пока жив.
Ты не знаешь, что же делать, вот такие вот случились дела,
Макс в далёкой мореходке отбывает полужизненный срок,
Ну, бывает, изменила, всё нормально, всё же не родила,
Капитан вернётся в гавань, дорогая, ты забудешь урок.
ПРИПЕВ:
Но Казанова элегантен, бесподобен и прекрасен,
Остроумен и галантен,
Совершенен и опасен,
Безнадёжен, абсолютен,
Помогите, люди, люди,
Ты в сетях.
Казанова безусловен, хитроумен и всесилен,
Он своё сыграет соло —
Так минуты ли, часы ли
Пролетают мимо с боем,
Он махнёт тебе рукою,
Уходя.
Улыбайся, дорогая, ты на людях, и веди себя так,
Будто всё обыкновенно, будто мужа ты без устали ждёшь,
А какой-то незнакомец — надоедливый и глупый пустяк,
Проходящий точно так же, как проходит поздней осенью дождь.
Говори своим подругам, мол, соскучилась я без мужика,
И поэтому флиртую с кем ни попадя, но дальше — ни-ни,
Макс вернётся из-за моря, цепок взгляд его, надёжна рука,
Остальное, ты уверена, готово для постельной возни.
ПРИПЕВ:
Улыбайся, дорогая, возвратился твой любимый моряк,
Пятый день ночует дома, и соседи уже в стенку стучат,
Но какое там спокойно, он ведь дома только до декабря,
Простыня уже истёрлась от полуночных его ча-ча-ча.
Делай вид, что всё прекрасно, что умеет он вполне хоть куда,
Принимай картинно позы и постанывай движениям в такт,
Потому что, вероятно, не забыть тебе уже никогда
Незнакомого мужчину, для которого ты — просто пустяк.
ПРИПЕВ:
Он махнёт тебе рукою, уходя.
Он махнёт тебе рукою, уходя...
ВОЛКИ НЕБЕСНЫЕ
...А небо — чёрное, мрачное, синее, кроваво-красное, пронзённое схемой молний, картой метро,
Такое удивительное и безобразное, как многозначный и непонятный расклад таро,
Игра в движение, по красной линии мчится, сжимая руль в четырёхпалой волчьей руке,
Беспутный рокер, мотоциклист, госпожа волчица, с едва заметной серебряной мушкою на виске.
По красной линии, пересекаясь порой с зелёной, летит по ветру её злобный железный конь,
Она прекрасна — прекрасно бывать влюблённой, когда любовь твоя — это ставка на новый кон,
Она из камня, точно ангел последний Рериха, сукно волнистое, карты стелятся: флеш-ройяль,
Она отталкивается от светящегося поребрика, звёздные линии мотоциклом своим кроя.
...А небо — белое, ослепительное, кинокартинное, облакрылое, что ни с чем его не сравнить,
Покрывается сталью, серебряной паутиною, так сплетается, перекрещивается с нитью нить,
И по каждой из нитей, спокоен, красив, свободен, шляпа белая, развевается шарфошёлк —
На своём элегантном, постклассическом «Сандербёрде» за звездою звезду позади оставляет волк.
Он ухожен и прян, напомажен, красив, надушен, он немного гламурен, но это ему к лицу,
Его шерсть влажновата — всего полчаса из душа, всё на свете ему подчиняется, наглецу.
Он плывёт по своей независимой параллели, своему рукаву наднебесной звёздной реки,
И в тени от его элегантной шляпы белеют идеальные, тщательно вычищенные клыки.
И вот представьте — два неба случайно сталкиваются, красная линия минус серебряная стрела,
Каждое небо своими исхожено сталкерами, каждая трасса по-своему тяжела.
Не нужно смотреть на меня опечаленно, обречённо, они найдут друг друга, всё скроется позади,
И очень скоро — я знаю — волчица родит волчонка, а может, нескольких, но выживет лишь один.
Он будет маленьким, чуть воинственным, чуть нелепым,
но вскоре вырастет, станет сильным, большим и злым,
Создаст своё неповторимое волчье небо, маршрут свой выберет — и далее, на анлим,
Вперёд, по-волчьи, по-человечески, в паутину, где верткий пепел, асфальт дорожный и снежный наст.
А волк подумает про ушедшего в жизнь сына — пускай он вырастет, и будет счастливей нас.
15 ЧАСОВ
Когда сидишь за столом, когда становится грустно,
Не забывай,
Что за оконным стеклом, подобный ложу Прокруста
Гремит трамвай.
И если слишком придавит, бери рюкзак и гитару —
Открой глаза
И на железном удаве езжай почти что задаром
На свой вокзал.
Поверь, пятнадцать часов — совсем не долго до музы,
Когда ты помнишь лицо, когда рюкзак — не обуза,
Когда ты рельсовым вихрем обожествляешь дороги
Других миров.
Ты просто чувствуешь, брат мой, это искра пролетела,
И кто-то скажет, дурак, мол, быть дураком — это дело,
Поскольку время привыкло, ты о него вытрешь ноги —
И будешь таков.
И с каждым метром — зима, всё ближе Северный Полюс,
И ночь бела.
Ты беспокоен весьма, а нужно, не беспокоясь,
Искать тепла.
И ты найдёшь его, верно, в далёком северном граде
В который раз,
Надежду сменишь на веру, а веру сменишь на взгляд ты
Её шалфеевых глаз.
Поверь, полтысячи миль — всего лишь глупость, игрушка,
Когда не слишком-то мил тебе твой собственный ужин,
И в этом смысл любви, хотя ты точно не знаешь,
Что есть любовь.
Ты просто чувствуешь, братец, луч Солнца с самых вершизн,
Не смей впустую потратить то, что обязан — на жизнь,
Отсюда красочный вид, и ты прошепчешь: «Родная,
Мол, я с тобой».
Хотя, конечно, ты не уверен, что есть любовь.
Хотя, наверное, рано пока говорить: любовь.
Хотя — я знаю — ты хочешь, чтоб это была любовь…
V — ЗНАЧИТ ВЕНДЕТТА
Время выйти, выйти на площади,
Пусть знамёна в небе полощутся,
Капитан гарцует на лошади,
Взвод, готовься, мол, целься, пли.
Время выйти, начать восстание,
Хватит прятаться за кустами, ну
Раскрывайте глаза усталые —
Неугодны нам короли.
Там, за окнами лето,
Эй, выпьем вина!
V — значит вендетта.
V — значит война.
Ночь — сделаем светлой.
Ночь — будет пылать.
V — время для пепла,
V — значит вендетта,
Дотла!
Выйдет время, Солнце появится,
Ну, давай, на Солнце, красавица,
Хорошо оркестру играется,
Если ритм зовёт на бой.
Что глядишь на меня не весело,
Запевай, и с последней песенкой,
Провожай любимого в месиво,
Не остаться б тебе вдовой.
Знай, не всё ещё спето,
Мир полон рабов.
V — значит вендетта.
L — значит любовь.
Ночь — сделаем светлой,
Ночь — огненный рай.
V — время для ветра,
V — значит вендетта,
Играй!
Но когда закончится зарево —
Ох, терзали бы и терзали мы
Принца юного и отца его,
Ох, бы свиньям их на прокорм —
Хоть сдержаться б, очеловечиться,
Сесть у пламени поздним вечером...
Впрочем, если вам делать нечего —
Против новых пойдём оков.
Жить — так для победы.
Пить — значит, до дна.
V — значит вендетта.
V — значит весна.
Ночь — сделаем светлой,
Ночь — огненный лёд.
V — значит вендетта,
V — значит вендетта,
V — значит вендетта,
Вперёд!
ВАЛЬМОН
Если ставишь на коже любовный знак, пусть он будет клеймом,
Пусть он светится через пурпурный шёлк, через нежный виссон.
Ты полюбишь её после двух безумных ночей, виконт де Вальмон,
А потом ты уйдёшь, и на этом кончится сон.
Если пишешь письмо, так пиши слова, чтобы резали как клинок,
Чтобы каждое слово было законом, крепким законом гор.
Ты полюбишь её после двух безумных ночей и ляжешь у ног,
А потом ты уйдёшь, и на этом весь разговор.
Если будешь играть, так касайся струн будто нежной её груди,
Будто каждого дюйма бархатной кожи, узких покатых плеч.
А когда она скажет: «Играй быстрей», — погоди играть, погоди:
Если ты споткнёшься, ты упадёшь на меч.
Если любишь её, так оставь её, напоследок отправь письмо.
Пусть она будет счастлива с кем-то другим, не с тобой же счастливой быть.
Ты получишь ответ через пару дней: она будет твоей, Вальмон.
Вот тогда ты можешь позволить себе любить.
Тогда ты можешь позволить себе любить.
ГОРОДСКАЯ СКАЗКА
tan-go
Пусть город будет — живой.
Пусть город будет — огромный.
Пусть город будет — любой.
Пусть город будет Москвой,
пусть город будет Коломной,
пусть будет снова Москвой.
Пусть будет в городе — ночь,
пусть будет в городе — темень,
пусть не видать ни черта.
Пусть будет город точь-в-точь
пятном в межзвёздной системе
подобно тау Кита.
Пусть будет в городе дом,
пусть будет в городе площадь,
пусть там пыхтят фонари.
Пусть будет в городе том
иллюминация ночью,
как будто город горит.
Пусть город вздрогнет от сальс
в начале нотного такта
и очумеет от тем.
Пусть станет в городе вальс,
пусть станет в городе танго,
пусть станет в городе — день.
И вот тогда-то, мой друг,
в какой-то маленькой чайной,
всего три столика — зал,
(пусть город будет вокруг)
ты подойди к ней случайно...
...и посмотри ей в глаза.
ЛЕБЕДИ
Будет Марыля плести рубахи,
Будет Марыля смеяться тонко,
Будут брехать под окном собаки,
Будут всё время будить ребёнка.
Будет Марыля ребёнка нянчить,
Петь ему песню про любых братцев,
Будет Марыля плести — иначе
Птицами могут они остаться.
Будут летать, опаляя крылья
Солнечным светом, чрезмерно ярким,
Будет рубахи плести Марыля,
Братцам пернатым вязать подарки.
Будет ребёнок надрывно плакать,
Будет мужчина суров и мрачен,
Будет месить сапогами слякоть,
Бога просить о простой удаче.
Всё будет так, я уверен, друже,
Если посмеешь в неё влюбиться,
Если ты станешь Марыле мужем,
Станешь, по сути, её убийцей,
Будет Марыля смеяться тонко,
Будет подарки готовить братьям —
Что ей какой-то там крик ребёнка,
Мужнины вяжущие объятия!..
Видишь, Марыля крапиву тянет,
Видишь, покоя она не знает —
Дети становятся лебедями:
Это нормально, пойми, родная,
Твой-то ребёнок пока в кроватке,
Мал он пока что летать, Марыля,
Знаешь, со времени взятки гладки —
Скоро он тоже расправит крылья.
Скоро он тоже взлетит на небо,
Грудью оперенной нараспашку,
Быть лебедёнком смешно, нелепо —
Так что плети для него рубашку.
Вечно плести — вся твоя забота,
Скучная, глупая и пустая.
Может, успеешь сплести до взлёта.
А не успеешь — пускай взлетает.
БАЮЛЬНАЯ ПЕСНЯ
Ночь наступает, мерцают звёзды, жиденькая луна,
Что-то не спится, спиваться — поздно, трезвому не до сна.
Время ползёт, как змея-гадюка, трогает языком,
Жаль меня, жаль, пресмыкайся, сука, пей моё молоко.
Пей мою желчь, развлекайся, празднуй, ну же, любовь моя,
Будь безупречной, прекрасной, властной, впрыскивая свой яд,
Сладкое месиво, злое пойло, надписи на камнях.
Спой мне баюльную песню, спой мне, утихомирь меня.
Пальцы покрыты коростой красной, в горле — кровавый ком,
Мир притворяется безучастным, прячется под виском,
Болью пульсирует, стуком сердца, мерного, как тамтам,
Встретиться, встретиться бы со смертью, далее — темнота.
Ну же, не надобно церемоний, танцев перед броском,
Спой мне под запахи благовоний ласковым голоском.
Я изувечен, истерзан, пойман, дело уже верняк —
Спой мне баюльную песню, спой мне, утихомирь меня.
Каждому викингу — по Валгалле, рыцарю — личный рай,
Ну, прекрати, ты уже устала, петь, мол, не умирай.
Проще — ты знаешь, совсем без боли, проще уйти в бою,
Спой мне баюльную песню, спой мне, ты говоришь: «Спою».
Спой мне про воинов древнеримских, падающих на меч,
Спой про гранитные обелиски, высшую степень мечт.
Спой про далёких потоков поймы, спой о моих корнях,
Спой мне баюльную песню, спой мне, утихомирь меня.
Жизнь — это ширма, игра, обманка, сказка для оленят.
Спой мне, прелестная маркитантка, раны мои саднят.
Страшно, ты слышишь, мне очень страшно, страшно и тяжело,
Недогоревший солдат бумажный, бабочка под стеклом.
Спой мне печальную сказку странствий, в путь меня проводи,
Спой мне чуть слышно, светло, бесстрастно самый простой вердикт.
Спой мне красиво, легко, спокойно, динь — голоском звеня,
Спой мне баюльную песню, спой мне, утихомирь меня.
USUAL LIFE
Когда просыпается город, ты тоже впускаешь в квартиру Солнце,
Ты тоже идёшь на работу подобно тому, как город идёт,
Как эмиш какой-нибудь, мол, кто работает затемно, тот спасётся,
Как белка в пустом колесе, как Матросов, бросающийся на дот.
Ну, где твоё прежнее счастье, разбилось о быт и в столовой съелось,
Рутина кругом разлилась и вполне утвердилась в своих углах,
И самое страшное — это когда в твоих братьев вползает серость
И тщательно обживается в их сознаниях и телах.
Вот так ты теряешь свободу и впредь руководствуешься часами,
Будильник уютно устроился прямо внутри твоей головы,
Мне кажется, ты растворяешься в пересечении расписаний,
Которое можно нарушить, но ты не сумеешь уже, увы.
Хотя, я скажу в пустоту, всё не так уж и сложно отбросить разом,
Стандартную комнату, прежних друзей и воскресный корпоратив,
Достаточно просто в какой-нибудь вечер спонтанно выйти на трассу,
И скромно смолчать, потупив глаза, на вопрос, мол, куда везти.
Ну, замуж отправься, детей роди, а после, уткнувшись в ящик,
Уткнувшись в стандартную кухню, веди жизнь обыденного крота.
Но помни, что где-то по миру гуляет забытый тобой смотрящий,
Во взгляде которого прячется красота.
БОГИНЯ
У Лизаветы голубые глаза — как у песчаного сфинкса,
У Лизаветы современные взгляды, в каждом взгляде — весна.
И этой ночью Лизавете, как обычно, совершенно не спится,
А если спится, это значит, что сегодня Лизавета одна.
У Лизаветы совершенное тело, как из комиксов манга,
У Лизаветы безупречная поступь, как у кошки в ночи.
И если даже Лизавета подмигнула — это просто обманка:
Пусть кто-то любит игры в куклы, Лизавета любит игры в мужчин.
Если Богиня проходит мимо,
Солнце слегка приглушает свет,
Плавятся клавиши пианино,
Падают каплями на паркет.
Если проходит Богиня, даже
Самые скучные тормоза
Водят в пыли золотым плюмажем,
В тщетной попытке поднять глаза.
У Лизаветы абсолютная власть в любом изящном движенье,
У Лизаветы десять тысяч рецептов по отлову самцов,
И каждый встречный представляется леди беззащитной мишенью,
Когда она к нему, случайно оглянувшись, обращает лицо.
Но Лизавета избирательна, видно, что не каждый подходит,
Она фильтрует их по склонности к рулетке и по цвету волос,
Мужчина должен быть спортивен, элегантен и одет по погоде,
И чтобы серые глаза, и чтобы аристократический нос.
Если Богиня проходит рядом,
Время тускнеет, и вот тогда
Солнце она разжигает взглядом,
И возгораются города,
Трубы в горячих лучах сверкают,
Плавясь, играют высокий гимн:
Участь нелёгкая, но такая
Участь преследует всех Богинь.
Участь нелёгкая, но такая
Участь преследует всех Богинь.
ДВОЕ
Ты — чёртова бестия, кошка в ночи,
Пусть когти твои мягки и нежны,
И есть в твоей жизни двое мужчин,
И оба тебе нужны.
Ты можешь обоих пустить на убой,
Пустить на последний штурм пустоты.
Первый — тот, который с тобой.
Второй — тот, с которым ты.
Сходни сжигая, хвосты рубя,
Ты для них — свет путеводной звезды.
Первый — тот, который тебя,
Второй — которого ты.
Быть может, однажды в твоей груди
Искра загорится, ударит ток,
Тогда-то останется только один,
Который — и тот, и тот.
АНГЕЛЬСКАЯ
Я ангел на игле твоей, Петербург
© И. Шмидова.
Когда сойдутся в борьбе за гений мои злодейства,
Я осознаю уже, по сути, наверняка:
Пусть я не ангел, но я известен набором действий,
Присущих только летящим выше, чем облака.
Рука не моет не то что руку, но даже совесть,
Поскольку совесть уже запущена до нельзя,
На ней и пятна, и кровь, и пепел, и липкий соус,
И тараканы — её надёжнейшие друзья.
Мой взгляд на город — сквозь смотровое окошко танка,
Такой вот дикий военизированный спецэффект.
Но в глубине я, конечно, ангел, конечно, ангел
На тонкой шпильке под стильным брендом «Густав Эйфель».
Моя богиня меня динамит, и это норма,
Но, впрочем, норма: искать по трипам других богинь.
Ну, что поделать: такой характер, кошачий норов,
Спасибо Богу, что он не создал меня другим.
Стремится в пекло моя отточенная фаланга,
Спускаясь в шахту, стучится в землю, как метробур.
Но в глубине я, конечно, ангел, обычный ангел,
Зависший снова на иглах города Петербург.
И если кто-то с определением не согласен,
Пускай поспорит, посоревнуется пусть в уме.
Меня Бог создал из плошки риса и капли грязи.
А воспитать вот, к сожалению, не сумел.
ТОМ И ДЖЕРРИ
…и запомни, дружок, что бы ни было там потом,
Будь хорошим и ласковым, добрым смешным котом,
Не питайся мышами — они ведь живые, Том —
Они мыслят и дышат.
Если голод настанет, то лучше в сто тысяч раз
Затолкнуть себе в пасть комковатую дрянь и грязь,
Задыхаясь от голода, лапу свою сожрать,
Чем отпробовать мыши.
Извини меня, Джерри, но жрать — это мой удел,
Меня дедушка Павлов для опытов взять хотел,
Только Спайк, вот собака, опять меня обсвистел
И теперь на зарплате.
Так что хочешь — не хочешь, но ты на обед пойдёшь,
Захвати с собой вилку и острый-преострый нож,
Если ты прогуляешь, я просто скажу: ну что ж —
Будь, мышонок, неладен.
И в кошачьем сознании мерно растёт абсцесс,
Как мужчина на женщину тратит, платя за секс,
Как герой убивает дракона за сонм принцесс,
Так и кот без вопросов
Всё, что делает в фильме, всё ради того, чтоб есть
Не корма для зажравшихся кошечек, блин, невест,
А нормальное мясо, которого в мыши есть —
Оптимальная доза.
Джерри с луком довольно приятен, но всё же кот
Любит Джерри с аджикой и чили, плюс молоко,
Чтобы не было после изжоги, такой закон
Обращенья с желудком.
Джерри Тома не любит: природа берёт своё,
И позиций военных котяре он не сдаёт,
Баррикады возводит и марши вовсю поёт,
И звучит это жутко.
Представляете: ночью из норки кошмарный писк,
А потом и ещё раз, как будто уже на «бис»,
Полагаю, что спать в таком шуме не зашибись,
А, напротив, ужасно.
И тогда вы зовёте: ну где ты, красавец Том,
Если мышь не убьёшь, на обед будет суп с котом,
Полагаю, трактовки не требует, что потом,
Так что фас его, фас-на!
Продолжается эта война за обед и кров,
Из мультяшных героев в реальности брызжет кровь,
Победитель останется сыт и вполне здоров,
Дальше — новые трюки.
Я, конечно, надеюсь: в конце победит добро,
Переводчик за кадром закроет гнусавый рот,
Добродушного Джерри коварнейший кот сожрёт.
И подохнет от скуки.
ПОСМЕРТНАЯ БАЛЛАДА С ТРАГИЧЕСКИМ ИСХОДОМ
Беатриче Портинари, жди меня в раю
Когда наступит чёрный день, придут усталые врачи,
Умоют руки и ни с чем отчалят прочь,
Я буду счастлив в пустоте, и ты, мой друг, прошу, молчи,
Ты лишь молчанием сумеешь мне помочь.
Я представляю этот миг, когда — Господь меня возьми —
Врата открыты, сонмы ангелов трубят.
Но мне плевать на всю их рать, на их пустые «до-ре-ми»,
Они юродствуют, и я спускаюсь в ад.
Ступенька вниз — и тучи лиц о чём-то молят под ногой:
Мне каждый третий из раздавленных знаком.
Они - скупцы и подлецы, да, впрочем, я и сам такой,
И я уверенно топчу их каблуком.
Но завершается мой путь, теперь спокойно не вздохнуть,
Поскольку лёгкие ошпаришь кипятком,
Как будто в воздухе иприт. Я говорю себе: «Забудь,
Иди вперёд, ты сам хотел, таков закон».
Давно не чищены котлы, смердит у чёрта на рогах,
Смердит под мышками его и между ног,
Заплесневелый скаля клык, он ждёт меня в семи кругах,
Плетя колючий металлический венок.
Но нет Вергилия, поди, кто проведёт меня туда,
Где перестанет под ногами чавкать грязь,
Где кровь и пепел осадив, верховный местный тамада
Кромсает судьбы по наитию на раз.
А наверху труба поёт, мол, поднимайся, идиот,
Здесь лучше климат, и нектар по вечерам,
Здесь красота и чистота, здесь ярок свет, прозрачен лёд,
Здесь славен мир, и пышен торт, и белен храм.
Играет музыка везде, плотва в сияющей воде,
И ветви ломятся от персиков и слив,
На кнопку жми, а после жди, когда, сверкая в темноте,
Придёт небесный контрабандный турболифт.
Я улыбаюсь небесам, мол, это правда, спору нет,
Да только скучно там, как в карцере тюрьмы,
Банальны ваши чудеса, волшебный хор, гобой, кларнет,
Вся ваша джонка от бушприта до кормы.
Там только каменные лбы, и от хронической мольбы
Они разбиты до свернувшейся крови,
Белым-бело, и тяжело сносить такой убогий быт,
Пусть даже лавром и лавандой он увит.
В аду, конечно, климат плох, зато в котле соседнем — Блок,
А через два котла кипит Наполеон.
Слепец Гомер в кромешной тьме, витиеватый де Лакло,
И много прочих замечательных персон.
Тут Гумилёв стреляет львов и Пётр Первый пьёт вино,
Горячий ветер дует в платье Мерелин,
Играет Армстронг чёрный джаз, Люмьер творят своё кино,
И вдаль колумбовы уходят корабли.
И я готов плевать на жар, когда тусовка хороша,
Тогда не чувствуешь ни боли, ни вины.
Здорово, чёрт, вот высший сорт, моя отличная душа,
Бери сейчас, пока даю за полцены.
Я представляю этот миг, когда — Дагон меня возьми —
Врата открыты, лысый бес стучит в набат.
Но мне плевать на всю их рать, на их пустые «до-ре-ми»,
Они юродствуют, а я спускаюсь в ад.
КАЗНЬ
Вышла на площадь прекрасная женщина, тень её пахла корицей и временем,
Слышались крики, мол, сжечь её, сжечь её, дождь моросил, заливая костёр.
Имя её укрывалось под юбками так, что казалась девица беременной,
Двор королевский попыхивал трубками, рожицы корчил бродячий актёр.
Алеф звенела на веке у женщины, звоном своим выводя милосердие,
Тэта сверкала угрюмая, желчная, веко другое собой укротив.
Капала соль на дорогу щербатую, соль предвещала любовь и бессмертие,
Падала женщина, плакала, падая, ветер насвистывал лёгкий мотив.
Ты эту вечность закончишь во вторнике, я только в среду проснусь,
В сон обращённые древние хроники выучу я наизусть.
День, просто день — не успеешь состарится — тянет и тянет нас прочь.
Просто отправь, как открытку без адреса, мне поцелуй через ночь.
Я просыпался с глазами горячими, полными высохших слёз и бессилия,
Помнил я, как эта женщина плачет, но сделать не мог ничего, ничего.
Буквы ей были к лицу и к дыханию, все издевательства стойко сносила бы
Женщина, если родными стихами бы судьи озвучили свой приговор.
Падала с яблонь осенняя проголодь, ветры шумели солёными брызгами,
Лошадь убийцы копытами цокала, в день по удару о камни моста.
Он приближался, топча многоточия, псы-волкодавы по улицам рыскали,
Все топоры были остро заточены, будто края нарезного листа.
В среду ты душу перчаткою вывернешь, я образуюсь в четверг
С модной причёской и праздничным именем, полный религий и вер.
Что ж ты, принцесса, пустое, жестокое время не стоит возни:
Просто сквозь ночи плетение тонкое руку ко мне протяни.
Что там случилось, осенняя пленница с пудрой на узких холёных запястиях,
Знала ли ты, что картина изменится, краска расплавится и потечёт.
В буквы твои, в твои веки прекрасные свора вцепилась слюнявыми пастями,
Выгрызла, вырвала, красные-красные слёзы собрал с мостовой старый чёрт.
Так поднималась бессмертная женщина, мерила смерть равнодушными взглядами,
Тщетно толпа восклицала, мол, сжечь её, билась в припадке старуха с косой.
Грызлись собаки за чресла хозяина, полнились реки плавучими гадами,
Руки, имевшие власть над хазарами, мир окунали в последнюю соль.
Пятница станет последним прибежищем, тьмой шириной в два часа,
Голос, мой слух музыкальный потешащий, ветер в моих парусах.
Алеф и тэта сотрутся из памяти, день будет только один,
Участь твоя — это участь избранницы. Жди меня в пятницу, жди.
Жди меня, милая, жди.
ЛИФТ
Не будь дураком, не возись в пыли, сотри и забудь пароль,
Войди в дребезжащий подъездный лифт, нажми на панели «ноль».
Раз нет этой кнопки, забудь о ней, расслабься, прикрой глаза:
Случайно нащупать её — вполне, специально найти — нельзя.
И тронется лифт в темноту веков, в невиданный прежде свет,
Где каждое слово твоё — закон, другого закона — нет.
Возможно, ты едешь на самый верх, возможно — под самый низ,
Куда бы твоя ни открылась дверь — будь стоек, не падай ниц.
У каждого смертного свой канат, и шахта, как пить, своя;
В то время, как лифт проплывает над, под ним — растворимый яд.
Своя бесконечность, восьмёрка пик, а может быть, дама треф,
Кому-то — К-2 неприступный пик, кому-то — пещерный нерв.
Лифтёры сидят, молча курят план в невидимой пультовой,
Слепыми глазами глядят в экран, пульсирующий, живой,
Покуда они не проснулись, друг, ты должен, должен посметь
Порвать этот чёртов порочный круг, а после — да будет смерть.
Лифтёры проснутся, нажмут на «стоп», придётся открыть глаза.
Снаружи прохладно — надень пальто, покинув колонный зал.
Откроются двери, как каждый день, на надцатом этаже,
Пропитанном тьмой несделанных дел и вонью спящих бомжей.
Работа-квартира-футбол-жена, держись за неё, держись.
В то время, как лифт проплывает над, под ним — остывает жизнь.
Так будь дураком и возись в пыли, запри себя под пароль:
Войди в дребезжащий подъездный лифт и выломай кнопку «ноль».
ОДНОЙ СТРОКОЙ
Она приедет к тебе этим утром, ты будешь молчать: дурак дураком,
Поскольку не сможешь найти для неё подходящих слов.
Всё это будто индийская сутра: сказать бы, да вот слова — далеко:
Ты знаешь, конечно, дружок, что их конечно число.
И в этой складке пространства ни Малдер, ни Скалли не выцепят ни черта,
Пылится в пустом кабинете забытый дактилоскоп.
Её ладони прекрасны — сними отпечатки, и вся твоя суета
Сведётся к случайной встрече не более раза в год.
Но это неважно, поскольку дороги — крути-не-крути — лишь в одном направленье ведут,
В одну тишину.
И если ты горные видишь отроги, а я — серебристые реки-озёра, мы тут
Сплетёмся в одну
Строку.
Запомни это последнее слово: простое «пока» и «до новых встреч»,
Естественно, это формальность, газетная блажь, в тираж.
А будь ты гаммельнским крысоловом, ты б взял свою дудку, как рыцарь — меч,
И так бы сыграл, что весь мир превратился б навеки в ваш.
Пошли б за вами кроты, землеройки, и белки, и прочие грызуны,
И птицы за вами б летели, и змеи б за вами ползли,
И заструились за вами бы строки и дивные запахи тишины,
Тогда бы она осталась твоей богиней земли.
Но так не случилось, поскольку блок-флейту сменить не удастся свирелью с надтреснутой «до»,
К несчастью, увы…
Не стоят весна и прекрасное лето вечерней прогулки по парку в осеннем пальто
Под шёпот листвы.
И если на поезд ты не опоздаешь, то это неплохо, хотя я хотел бы, чтоб ты
Осталась со мной.
Пусть я не умею ни счастья, ни рая, зато среди этой огромной пустой немоты
Мы станем одной
Строкой.
ТУЛУЗ-ЛОТРЕК
Мир покрывается сетью бурлящих рек,
Мир наполняется сотнями новых лиц:
Это неважно, поскольку Тулуз-Лотрек
Снова рисует божественных шаловниц.
Каждая точка беспутно пропитых лет
Отдана этой нелепой смешной игре:
Просто красивейшим женщинам на земле
Лестно, когда их рисует Тулуз-Лотрек.
Встань перед ним, потому что он просит встать,
Ляг перед ним, если он предлагает лечь:
После других остаётся лишь пустота,
Время, которое дальше продолжит течь.
Как тебя звали, прекрасная имярек,
Кто тебя помнит, владычица королев,
Знай: предлагает палитру Тулуз-Лотрек
Только красивейшим женщинам на земле.
Просто когда-нибудь в старости у огня
В поисках маленькой капли его тепла,
Старые кости ругая, мигрень кляня,
Ты неожиданно вспомнишь, какой была.
Как выходила на сцену и веселей
С каждой секундой плясала твоя толпа.
Знаешь, красивейшим женщинам на земле
Должно давно уже знать, что любовь слепа.
Так что я буду смотреть на его холсты,
Думать о том, что он видел тебя такой,
Он ведь сумел уловить, как прекрасна ты,
Как не сумеет никто уловить другой.
Даже пускай они просто лежат в столе,
Даже пускай они — к чёрту — горят в костре:
Просто красивейшим женщинам на земле
Встретиться должен однажды Тулуз-Лотрек.
ПЕРСЕФОНА
Персефона приходит во тьме ко мне и становится важной частью меня.
Персефона является лишь во сне, колокольцы в её волосах звенят.
Персефона красива, как первоцвет, как холодная астра, как георгин,
И тут дело, по сути, не в колдовстве: просто я не могу не любить богинь.
Персефона ласкает моё лицо драгоценным раздвоенным языком,
Она жадно заманивает дворцом своих белых грудей, красотой сосков,
Персефона впускает ритмичный такт в драгоценное лоно моей мечты,
И внутри разливается темнота, на отростках которой растут цветы.
Они пахнут лавандой, мелиссой, льном, и осенней листвой, и сухой корой,
Они пахнут свободой, полётом, сном и горячим азартом, войной, игрой,
Они пахнут и розой, и соловьём, они пахнут, как утренняя роса,
Как прозрачный воркующий водоём, как апрельская бешенная гроза.
Как в зыбучем песке, я в цветах тону, растворяюсь во тьме, в глубине зрачков,
Персефона молчит, я иду ко дну, выпадает ей двадцать одно очко.
Её кожа искрится, глаза блестят, в её левой руке — золотой потир,
Что в потире — вино или страшный яд — безразлично, я выпью, прости, прости.
Берегами реки мы с тобой пройдём, на закат мы посмотрим в речной тиши,
Персефона внутри меня нервно ждёт, мол, не бойся, давай, поцелуй, решись.
Персефона тебя ненавидит, но не умеет меня от тебя забрать,
Ты как будто дитя моих сладких снов, я прошу тебя, время не трать, не трать.
Ты приходишь во тьме и, конечно ты, превращаешься в важную часть меня,
Ты со мной, наяву, ты не снишься мне, колокольцы в твоих волосах звенят.
Ты красива, как утренний первоцвет, как горячая роза, как георгин,
И тут дело, по сути, не в колдовстве, просто я не могу не любить богинь.
СОБАЧИЙ СЛОВАРЬ
Поскольку выдох важнее вдоха в любви, в атаке и просто так,
Мы глушим виски, когда нам плохо, и дышим в стройный упрямый такт,
А наши женщины одиноки, хотя подобно огням горят,
И прячут явственные намёки внутри собачьего словаря.
Мы прибиваем к себе набойки и обуваемся в сапоги,
Сменяя дьявольские попойки на путь, которым идут враги,
И мы вступаем в борьбу с врагами и закаляем спартанский дух,
Гремя подкованными ногами по неоформившемуся льду.
Так мы становимся всё сильнее, и несгибаема наша стать,
А наши женщины пламенеют, когда мы рвёмся их прочитать,
Но мы читать не умеем в лицах, мы полагаем, что всё легко,
И возле женщин нам сладко спится, таков естественный наш закон.
Они глядят в потолки и видят совсем других, но таких же — нас,
Таких, которые не обидят, не плюнут в душу, как в унитаз,
Не будут много болтать, смеяться, не будут глупости говорить,
Без всяких вычурных декораций, без «марш на кухню по счёту три».
Но мы глупы, я уверен в этом, мы просто пешки в руках богинь,
Мы тратим зиму, весну и лето на то, что учим военный гимн,
И только осенью Левитана, когда ложится к ногам листва,
Мы понимаем, что, как ни странно, у женщин светлая голова.
И мы идём по слепой наводке на укороченном поводке,
Сдирая форменные пилотки, противогазы топя в песке,
Они нас кормят и пеленают, пока встаёт над землёй заря,
И дополненьями заполняют поля собачьего словаря.
КОНСТАНТИНОПОЛЬ
Вот когда ты обнимешь деревянную статую в гефсиманском саду у Дунайского берега,
Проведёшь языком по щекам, изувеченым бесконечным потоком сладковатых ветров,
Всё внезапно заполнится суетой и солдатами, непонятными криками, чехардой и истерикой,
На языческом идоле, поцелуем помеченном, через поры и трещины вдруг проявится кровь.
И одежды твои станут нервно-пурпурными, небосвод раскроится ослепительной молнией,
Ты разверзнешь объятия дождевому причастию, упадёт с твоих глаз пелена, пелена:
Твои дни были странными, шебутными и бурными, ослепительно яркими и до горлышка полными,
Но поймёшь ты внезапно — они были несчастными, и закроешь глаза, и сорвёшься в Дунай.
Я тебя увезу, точно Зевс, увозящий Европу,
На могучей спине племенного красавца-быка,
По широкой реке, по известным лишь странникам тропам,
По обширным зелёным лугам —
В Константинополь.
В дальнем храме с колоннами, за резными распятьями, за цветными портретами, золотыми иконами,
Между сном и реальностью под надёжной охраной терпеливых работников топора и меча
За скульптурами медными, поражёнными патиной, в самом дальнем углу за тенями альковными,
Только Солнце поднимется, полусонное, раннее, ты увидишь отверстие для стального ключа.
Подойди же, хорошая, босиком по холодному, леденящему камню, лабиринту шершавому,
Обнажённая точно безъязыкая статуя, предположим, какой-нибудь из милосских Венер,
Проходи между яркими расписными колоннами и дверями железными, потемневшими, ржавыми,
И замочную скважину ты губами усталыми поцелуй, как мужчину, на французский манер.
Пусть царапают камня неровности нежные стопы,
Распусти свои чёрные волосы вплоть до земли,
Мы с тобою уже не вернёмся обратно в Европу,
Если всё же однажды пришли
В Константинополь.
Наше время закончится тишиной и спокойствием, пустотой старых улочек, золотым полумесяцем,
Онемеют ударные, обесценятся струнные, порастут наши церковки благовонным плющом,
Мы уютно устроимся, превратимся в погосты мы, мы простим непоседливых, пусть искрятся и бесятся,
Мы вернёмся к началу, мы покроемся рунами, ночь накроет нас звёздным, запылённым плащом.
Это принцип гармонии, безупречные статуи в самом сердце планеты, в ослепительном городе,
Ты прекрасна в любой испостаси, какую бы ты не выбрала, чтобы меня покорить,
А когда мир заполнится суетой и солдатами, я внезапно пойму, как тобою я голоден,
Я найду тебя ночью и наощупь, вслепую мы сами городом станем вплоть до самой зари.
И пускай где-то там города заливают потопы,
Бьются молнии оземь, трясётся под небом земля.
Не чета нам различных кровей королевских особы:
Мы с тобою вдвоём, ты и я —
Мы с тобою вдвоём, ты и я —
Константинополь.
ВАВИЛОНСКАЯ СВЕЧА
Когда устанешь — скажи, и я подставлю плечо,
А если очень попросишь — так могу донести,
Ведь мы с тобою ведомы вавилонской свечой,
Куда она приведёт нас, я не знаю, прости.
А с неба капает дождь, и с неба сыплется снег,
Поди дождись от него обетованных нам манн,
Но если ты в этот миг решишь довериться мне,
То я не брошу тебя, ты это знаешь сама.
Пока на небе горит Луна, влекущая вдаль,
Пока таверны манят теплом каминных огней,
Я понимаю, что ты на самом деле звезда,
Но это знание я топлю в еде и вине.
Я буду просто молчать, поскольку если вдруг кто
Узнает тайну твою и твой почувствует свет,
Я потеряю тебя, мой серебристый цветок,
В остроконечной траве и пожелтевшей листве.
У окончательных врат, где неприветливый страж
Берёт за вход по монете минус скидка за опт,
Мы догадаемся вдруг, что мир по-прежнему наш
От огнеглавых глубин до запредельных высот.
Ты не устала? Скажи — и я подставлю плечо:
Наш путь — не женское дело, будь с собою честна,
Ведь мы с тобою ведомы вавилонской свечой,
Куда она приведёт, мы не обязаны знать.
КАНАРЕЙКИ В УГОЛЬНЫХ ШАХТАХ
Чирикай, милашка, и пой, и смейся, и кенаров привлекай
Своим очаровательным голоском,
Полёт твой прекрасен и лёгок, детка, и песня твоя легка,
Наверное, ты по жизни идёшь легко.
Тебе на обед достаются крошки от торта «Наполеон»,
И время твоё продолжает свой ровный бег.
А мы — канарейки в угольных шахтах, смертников батальон,
И наши хозяева верят нам, как себе.
ПРИПЕВ:
Пой,
Тебе светит прекрасное Солнце,
Пой
В этот жаркий полуденный час.
Пой,
Что ещё тебе, бэйб, остаётся —
И люби это Солнце за нас.
Коварный котяра в углу гостиной косит свой свирепый глаз,
Но клетка твоя подвешена — не достать.
Он хочет такую, как ты, милашка, он вряд ли слышал о нас,
И вот он уже подбирается, хитрый тать.
Хозяин тобой дорожит, он отгонит котяру, ты будешь петь,
Навстречу лучам в открывающееся окно,
А мы — канарейки в угольных шахтах, наша работа — смерть,
И мы её выполним, лучшего — не дано.
ПРИПЕВ:
А если кормилец откроет дверцу и скажет: «Давай, лети!» —
Чему, прости, конечно же, не бывать —
Смотри-ка, не попадайся нашим хозяевам на пути
Поверь, дорогая, на пение им плевать.
Но мы всё равно поём, милашка, чтоб не сойти с ума,
И в песне звучит, мол, хозяин, давай, держись,
Ведь нам, канарейкам в угольных шахтах, петь не мешает тьма,
Поскольку мы, умирая, спасаем жизнь.
ПРИПЕВ:
Пой,
Пока светит прекрасное Солнце,
Пой
В этот жаркий полуденный час.
Пой,
Что ещё тебе, бэйб, остаётся —
И люби это Солнце за нас.
МАЛЕНЬКИЙ ЦИРКОВОЙ ВАЛЬС 1971-ГО ГОДА
Памяти Леонида Енгибарова
Над Москвой поднимается утро,
На работу спешат москвичи.
Припорошены зимнею пудрой
Плечи серых московских мужчин,
Плечи серых обыденных женщин,
Крыши серых советских авто,
И троллейбусы тихо скрежещут,
И течёт в них невидимый ток.
Только вечером вдруг расцветают
На Цветном цирковые огни,
Акробаты под купол взлетают,
И сияют, как звёзды, они.
Человек превращается в сказку,
Веря в то, что снаружи — апрель,
Что снаружи — такие же краски,
Оркестровая пышная трель,
Что он счастлив на скучной работе,
Что он сыт и неплохо обут,
Что неделя приходит к субботе,
А работу он видел в гробу,
Заграница не кажется раем,
Не глядят с трафаретов отцы.
Мир цветными огнями играет,
Мир похож на светящийся цирк...
Но затем из манежного лона
Выползает в соплях и слезах
Одинокий замученный клоун
С бесконечной печалью в глазах.
Развеваются в зале улыбки,
Точно флаги на сильном ветру:
Енгибаров играет на скрипке,
Перевёрнутой скрипке без струн.
Все цвета, мишура и наряды,
Дрессировщики, львы и хлысты —
Всё неправда, неправда, неправда,
Просто искры среди пустоты.
Всё случайно, беспомощно, хлипко,
Как высокий подъём без перил.
Правда — то, что поёт его скрипка,
И усталость под слоем белил.
И опять просыпается утро,
Серо-сонное утро Москвы,
Припорошены зимнею пудрой
Переходы, дворы и мосты.
Но вы слышите — в воздухе липком
Между статуй героев труда
Енгибаров играет на скрипке
И уходит от вас в никуда.
ПАСЬЯНС
Пасьянс сложился не слишком просто, такое дело, бывает хуже,
Но полагаю, что комбинация — не одна.
Всё нестандартно, всё не по ГОСТу, а, впрочем, ГОСТ никому не нужен,
Поскольку мерам не подчиняется тишина.
А я хотел бы, чтоб стало тихо, чтобы светили над нами звёзды,
И чтобы всё-таки мы остались одни,
Чтоб время было необратимо, чтоб возвращаться случилось поздно,
Храни, красавица, моё сердце, в себе храни.
А я смотрю на твою фигуру, прелестный абрис в окне осеннем,
И понимаю, что фотосессия — это так,
Случайный фетиш, мануфактура по приближению воскресений,
В которых сходимся мы, а далее — темнота.
А что там дальше — обрыв сюжета, кинопроектор съедает плёнку,
Поскольку публике эта сцена — без всяких нужд,
И пудра сыплется на манжеты, и рвётся бархат, безбожно тонкий,
Берись за гуж и не делай виду, что, мол, не дюж.
ПРИПЕВ:
И что бы там ни было, впереди, неважно,
Поскольку я твёрдо решился поджечь, наконец, мосты,
Да, я не каменный, не железный, но лишь бумажный.
Какая ты?..
Пасьянс сложился, расклад семнадцать, одно решение, не иначе,
Восьмая сложность и за победу — пятьсот очков.
И нам придётся опять расстаться, но если кто-то нас предназначил
Для нас самих же, значит, всё будет, закон таков.
Судьба не любит менять привычек, судьба не любит ленивых будней,
Судьба старается, время капает против нас,
Но если далее — слишком лично, судьба свой нос туда не засунет,
И даст покоя нам хотя бы на этот час.
Так километр за километром, плацкарт последует за плацкартом —
Такое часто бывает в песнях разных времён,
Но если мы доживём до лета, таро не выдаст дрянную карту,
То можно считать, что каждый из нас любовью клеймён.
Клеймо не выжжешь, стереть — навряд ли, татуировка почти на сердце,
И я приеду, поскольку жить не могу один,
Какие, к чёрту, сейчас порядки, судьба расправила свои сети,
И мы попались, и много проще вдвоём идти.
ПРИПЕВ:
НАРКОЗ
Когда начинает ломать и причём всерьёз,
И белая койка больницы идёт за рай,
Я просто надеюсь, что доктор мне даст наркоз,
Отправив меня за какой-нибудь дальний край.
Но я не боюсь ни смерти, ни тишины —
Пускай наяву происходит кровавый ад,
Ведь мне под наркозом снятся такие сны,
Что Рокко Сиффреди стыдливо отводит взгляд.
Пока эскулапы меня разбирают вдрызг
На органы, на элементы — фрактальный строй —
Меня покидает толпа моих верных крыс,
Толпа корабельных нахлебников, серый рой.
Пусть руки хирургов остры, рукава красны,
А я равномерно размазан по их столу,
Но мне под наркозом снятся такие сны,
Что Гарри Эс Морган нервно молчит в углу.
Что будет потом — неизвестно, пускай потоп.
Конструктором «Lego» себя ощущать смешно —
А значит, я участь любую принять готов
Без всяких отмазок, финтов, отговорок, «но».
Но я не боюсь ни боли, ни темноты,
Ни в кои-то веки пришедшей в Москву зимы,
Ведь мне под наркозом снилась такая ты,
Что сам Тинто Брасс у меня попросил взаймы.
|
Песни